ВТОРНИК

На краю света

На дорожном щите было написано «Берлин». Красная полоска перечеркивала буквы слева направо. А может, справа налево. В общем, снизу вверх наискосок. Здесь город заканчивался.

— Ну что, Рико? — спросил рядом со мной Вемайер. — Нравится тебе тут, за городом?

Дорога, по которой мы приехали, уходила дальше, прямая как стрела. Она делалась все уже и уже и вдали становилась просто черной линией. Над асфальтом дрожал горячий воздух. По обе стороны на полях возвышалась кукуруза, выцветшая и высохшая. Ветер шевелил стебли и листья, и они перешептывались, шурша как старая бумага. Надо всем этим висел огромный купол неба, похожий на опрокинутую гигантскую миску. Небо было синее-синее! Как вода в ванне, когда мама наливает туда душистую пену с запахом Средиземного моря.

СРЕДИЗЕМНОЕ МОРЕ

Это море находится среди разных земель. Заканчивается оно у пролива Гибралтар. Дальше только океан. На берегу пролива на скалах сидят обезьяны и смотрят, как вода из моря утекает в океан. А может, наоборот, — притекает из океана в море. И тогда море там только начинается.

Обычно с чем-то прямым я справляюсь лучше, чем с поворотами и углами. Поэтому эта дорога между кукурузных полей имела все шансы мне понравиться. Но не понравилась. Тут за городом все такое длинное. И высокое. И широкое. Даже голова кружится. Вот идешь себе так, идешь. До без конца. А вокруг ничего, кроме кукурузы. А когда совсем уже заблудишься, на тебя набросятся страшные полевые хомяки.

Две недели назад, когда я еще лежал в больнице, Бертс подарил мне энциклопедию про животных. И там я видел фотографию этих хомяков. Они совсем не похожи на моих любимых и незабвенных Молли-1 и Молли-2. Да упокоятся с миром их золотисто-хомячьи души! Полевые хомяки — это огромные монстры со страшенными зубищами, длиннющими кривыми когтищами и толстенными щеками. А в них мешки. В каждый такой мешок легко поместится ребенок, а если ребенок маленький — так даже и на велосипеде. Если, конечно, он решится поехать из школы домой мимо такого опасного поля.

Я смотрел на кукурузу и от страха немножко потел. Вот бы Оскар был сейчас рядом! Тогда бы я потел чуточку меньше. И хомяка бы не перекосило на одну сторону — ведь в другом мешке еще полно места.

Ой-ей-ей!

Я сжал губы и незаметно глянул через плечо. Вемайер остановил мотоцикл на пыльной обочине. Хром и ярко-ярко-красный лак сверкали на солнце. На сиденье лежали два шлема. Один большой, другой маленький. У Вемайера два сына, и один из них всего на год старше меня. На бензобаке — буквы BMW. Бертс ездит на «дукати», а это гораздо шикарнее! Но все равно было очень мило, что Вемайер посреди летних каникул повез меня покататься по окрестностям. Хотя, если честно, мне ужасно хотелось побыстрее смыться с этого страшного места. С таким же успехом мы могли бы сейчас стоять на самом краю света.

Я никогда еще не ездил за город. Даже на поезде. И как по мне, пусть все бы так и оставалось. Оказаться слишком далеко от Берлина для меня жуткий стресс. Но если в этом далеке есть что-нибудь поесть — тогда, конечно, дело другое! Вот как в Вальтерсдорфе, где ИКЕА. Мы ездили туда вместе с мамой и Ириной. Сначала покупали полки для гостиной, а потом на обед ели смешные такие шведские тефтельки — кот-пуляры! Но они совсем не из котов. И не пуляются. Просто они вкусные. А еще вкуснее — шведские вафли на десерт. Это такие маленькие сердечки. Сверху на них вишни и сахарная пудра. Как будто из сердечек сначала капала кровь, а потом на нее падали снежинки, и…

— Рико? Ты здесь? Всё в порядке?

— А?

— Так нравится тебе за городом?

— А-а… да, тут здо-оровско. Спасибо большое, что вы меня взяли.

Вемайер считал, что делает мне приятное, так что вполне справедливо немножко напрячься и сказать приятное ему. И еще — он же учитель. А с учителями никогда точно не знаешь: вдруг они и за поездки на мотоцикле оценки ставят?

Эта поездка была наградой за каникулярный дневник. Вемайер навестил меня дома, на Диффе. После моей выписки из больницы. И тогда я торжественно вручил ему свои записи. Но как только он отчалил с дневником под мышкой, до меня вдруг дошло: ведь теперь он будет знать обо мне кучу всякого разного!

Хотя почему и как я очутился в больнице, давно уже знал весь Берлин. Из телевизора и из газет, где меня называли Фредерико Д. А еще от фрау Далинг. Она рассказывала про это всем и каждому, кто покупал у нее в мясном отделе «Карштадта» хоть хвостик от салями. Но в дневнике я описал не только все приключение с Мистером 2000, а еще нашу с Оскаром историю. Как мы познакомились, как Оскара похитили и все такое прочее. И про Бюля там тоже много чего есть. По секрету: мне очень-очень хочется, чтоб он стал моим папой! Особенно с тех пор, как я узнал, что он полицейский. И про фрау Далинг, которую время от времени накрывает серое чувство из-за того, что она такая одинокая. А еще — в дневнике написано, что я по уши влюблен в Юле. На этих выходных она возвращается из отпуска со своим дурацким Массудом.

В общем, навыдавать еще больше тайн просто невозможно.

Вемайер наверняка все это уже прочитал. Но пока не обмолвился об этом ни словечком. Кто знает, что он теперь про меня думает? Я поежился. Втянул голову в плечи, стал потеть дальше и, не отрываясь, смотрел вдаль. А может, размышлял я, лучше просто взять и исчезнуть в таком кукурузно-хомячьем поле. Или просто убежать в сторону…

— А куда ведет эта дорога? — спросил я.

— Вниз на юг, — ответил Вемайер.

А потом добавил (вспомнил, наверно, что со сторонами света у меня не очень):

— Если представишь себе глобус, то юг будет, так сказать, в самом низу.

Глядя на дорогу, я решил, что это, так сказать, чушь. Потому что, когда доберешься до Южного полюса, тогда уж всё — ниже некуда. В какую сторону ни пойди — везде будешь снова подниматься вверх. Но это будет уже не на юг, потому что для него просто не будет места. Об этом изобретатель сторон света, ясное дело, не подумал. А отдуваться мне!

По Вемайеру было видно, что сам он никаких таких сложностей не испытывает. Он улыбнулся и тихо сказал:

— Красиво здесь очень, правда?

Я кивнул. Красиво, аж жуть. И жуть как хочется дать деру! Все равно в каком направлении и в какую сторону света.

— Такая тишина и покой… Мы вдали от города. Лето. Воздух как будто пьешь. Совершенно другой мир! Ветер гладит поля своей большой заботливой рукой. Прямо умиление какое-то, честное слово!

Он вздохнул. И вдруг мне на голову опустилась его большая рука. Легкая, как бабочка. Я осторожно покосился на Вемайера. Его восторженный взгляд охватывал все разом. И опрокинутую миску неба, и дорогу, и шелестящие хомячьи поля. Еще чуть-чуть — и он зарыдает от умиления. А утешать-то кому? Только этого мне не хватало! В таких делах я не силен. Стоит начать кого-то утешать — и я принимаюсь рыдать сам.

Вемайер, кажется, почуял, что его ждет. Он вздохнул еще только раз и убрал руку с моей головы.

— Ты, похоже, человек рациональный, да?

— Рациональный — это какой?

— Такой, кто не любит демонстрировать свои чувства.

Мне тут же захотелось возразить, но он ухмыльнулся, как бы показывая, что сказал это не всерьез. Ну, так оно и лучше. Юле однажды сказала, что я очень романтический мальчик. В тот момент мне ужасно хотелось ответить, что всю свою романтику я приберегаю для нее. Но я не отважился.

— Ну что, едем назад? — Вемайер кивнул на BMW. — Иначе ты опоздаешь на свою встречу.

Ну наконец-то!

Вемайер нахлобучил на меня мотоциклетный шлем. Я попробовал представить, что чувствует в своем шлеме Оскар. Он ведь ужас сколько всего боится! И всё потому, что ужас сколько всего знает про то, что в мире может пойти не так. Наверно, шлем помогает ему видеть не весь мир, а только его кусочек. Маленький и не такой опасный.

Я забрался на сиденье мотоцикла и последний раз посмотрел на дорожный щит с красной полоской, хомячьи поля и страшную прямую дорогу. Я изо всех сил пожелал, чтобы Оскаров способ сработал и у меня. Готов поспорить, что есть люди, которые от слишком долгого созерцания природы заболели. А может, даже и умерли.

Мне тоже было уже сильно нехорошо.

Вемайер нажал ногой на педаль, мотор взревел, и мы помчались.

* * *

Если ты необычно одарен и ходишь во вспомогательный учебный центр из-за лотерейного барабана в голове, то вести дневник — это просто изобретение века. Очень помогает от Маленькой Забывчивости. А от Большой Забывчивости не помогает, к сожалению, ничего. Это я знаю от герра ван Шертена. У его дорогой Ханны Большая Забывчивость началась после шестидесяти.

Когда мы только-только переехали на Диффе, герр ван Шертен вместе с женой каждый вторник приходил в культурный центр к «Седым Шмелям». Мама как раз открыла для нас бинго-вечера, и ван Шертены ей сразу очень понравились. Мне тоже. Герр ван Шертен нравился мне уже хотя бы за то, что ему было совершенно все равно, что я необычно одаренный. А еще он, как и я, считал, что фройляйн Вандбек — это кошмарный ужас. Фройляйн Элли Вандбек — главная по бинго-барабану. Я думаю, что она примерно такая же старая, как берлинская Колонна победы. А когда стоит на маленькой сцене в своем любимом черном костюме, кажется почти такой же высокой. Пальцы, которыми она выуживает из барабана лотерейные шарики, длинные и костлявые, а голос — будто в горле шебуршит крылышками моль.

— Красить волосы в черный цвет, в ее-то возрасте?! — шепнул мне однажды герр ван Шертен. — Какая же стремная тетка! Не удивлюсь, если на завтрак она уплетает необычно одаренных мальчиков.

— Правда?

— Какой мне смысл врать? Начинает, скорее всего, с ног и медленно продвигается вверх. А головы вскрывает ржавой открывалкой. Но это под самый конец.

— Почему под самый конец?

— Потому что у необычно одаренных там мало что можно найти. Оно того не стоит, понимаешь?

Тут он подмигнул и слегка меня пихнул. А я подмигнул в ответ. Я понял: он просто меня разыгрывает.

Его дорогая Ханна была такая же классная! Каждый раз она приносила мне шоколадку. Иногда даже не одну, а две. Но, достав из сумочки вторую, глядела так потешно, как будто не понимала, откуда же эта вторая шоколадка взялась. Как по мне, так шоколадок могло быть три. Или даже четыре. В сумке ведь места хоть отбавляй.

Но однажды герр ван Шертен появился у «Седых Шмелей» без своей дорогой Ханны.

— Жене все хуже, — объяснил он маме. — Головушка как швейцарский сыр стала, только дыр гораздо больше. И каждый день появляются новые. Большая Забывчивость. И от нее ничего уже не помогает. Совсем ничего.

Он тяжело выдохнул и сделал глубокий вдох, будто хотел разбавить воздухом печаль в голосе.

— Пришел сегодня в последний раз. Теперь надо неотлучно при ней находиться. Вы ведь понимаете?

Мама кивнула и погладила руку герра ван Шертена с коричневыми пятнышками. После этого мы долго-долго не виделись. А пару месяцев назад он пришел снова. Один. Его дорогая Ханна умерла уже больше года назад. Умерла от Большой Забывчивости.

А я-то надеялся, что они еще хоть разок придут на бинго вдвоем. Не из-за шоколадок. Просто очень хотелось посмотреть на дырки в голове дорогой Ханны. Иногда я думаю, что в моей голове тоже есть дырки. Ведь с запоминанием у меня довольно туго. Хотя что-то я все-таки запоминаю. И мои дырки, скорее всего, не очень большие. Но и тех, что есть, вполне хватает. Вот позавчера я пошел в «Эдеку». Мама сказала купить груши, черри-помидорки и что-то еще. По пути это «что-то еще» взяло и выпало у меня из головы. Прямо было слышно, как оно стукнулось об асфальт и разбилось. Помню, я подумал: если б это был арбуз — вот я бы тут насвинячил! Но груши и помидорки в голове все-таки остались.

И вот чтобы в голове оставалось побольше, я не бросаю свой дневник. Если нужно — в него можно заглянуть и узнать, что ты делал пару дней назад. А если повезет — там даже будет написано, почему ты это делал. Например, купил я эти самые черри-помидорки, но в холодильник класть не стал. Я разложил их рядком на подоконнике. По росту. Когда вчера утром мама вернулась из клуба, помидорки успели скукожиться. Мама спросила, зачем я это сделал. А этого я, к сожалению, тоже уже не помнил.

Из помидорок мы сделали соус к макаронам. И вкус у него был совсем не скукоженный. Так вот, вчера вечером, уже в постели, я как следует поразмышлял над всем этим. И решил вести дневник дальше. Только Вемайеру ничего говорить не буду. А то вдруг за это, чего доброго, образуется еще один бонус в виде сегодняшней поездки на мотоцикле. Мне и ее хватило выше крыши.

Край света — это вот совсем не по моей части.

Над книгой работали

Перевод с немецкого Веры Комаровой

Литературный редактор Ольга Иоффе

Корректоры Надежда Власенко, Светлана Чумакова

Иллюстрации и оформление Стива Уэллса

Верстка Валерия Харламова

Ведущий редактор Мария Соболева

Художественный редактор Юлия Сиднева

Главный редактор Ирина Балахонова

ООО «Издательский дом “Самокат”»

119017, г. Москва, ул. Малая Ордынка, д. 18, стр. 1

Почтовый адрес: 123557, г. Москва, а/я 6

info@samokatbook.ru

Тел.: +7 495 506 17 38

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2019

Давайте дружить!

Информация
от издательства

Художественное электронное издание

Для среднего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 10+

Лучший друг Рико — тот самый Оскар, с которым они поймали похитителя детей Мистера 2000! — теперь живет у него дома, на матрасе. Это так здорово, потому что можно вместе ходить куда угодно. Первым делом они идут играть к «Седым Шмелям», конечно! Но сразу после Оскар начинает вести себя очень странно.

Теперь предстоит не только разоблачить преступление, но и разобраться в чувствах — чужих и своих собственных. А это ни капельки не легче, особенно когда у тебя в голове — настоящий лотерейный барабан!

Андреас Штайнхёфель — писатель, сценарист, победитель международных литературных премий. Награжден тремя премиями за вклад в детскую и юношескую литературу: им. Эриха Кестнера (2009), Немецкой детской литературной премией (2013) и премией им. Джеймса Крюса (2017). Андреса Штайнхёфеля читают в немецких школах, по книгам ставят спектакли, а три истории о Рико и Оскаре экранизированы.

Любое использование текста произведения разрешено только с согласия правообладателя.

Дорогой читатель, мы хотим сделать наши электронные книги ещё лучше!

Всего за 5 минут Вы можете помочь нам в этом, ответив на вопросы здесь.

Посвящается Линн.

Добро пожаловать в наш мир, улиточка!

Москва
Самокат

ВСЕ ЕЩЕ ВТОРНИК

Пять шариков шоколадного

На обратном пути в Берлин я сразу почувствовал себя лучше. Как будто внутрь пробралось немножко голубого неба. И еще парочка солнечных лучей. Подо мной гудел мотор, и во мне тоже все гудело. Особенно в животе. И поднималось оттуда до самых кончиков волос. Встречный ветер прохладно задувал под рубашку. Поношенная черная кожаная куртка Вемайера пахла как-то по-особенному. Таким специальным запахом безопасности, когда ты уверен — с тобой никогда не случится ничего плохого. Ужасно захотелось раскинуть руки в стороны и что-нибудь громко крикнуть! Но тогда меня снесет с мотоцикла. Нет уж, я ж не совсем того.

Я едва успевал вертеть головой — так быстро все вокруг менялось. И Берлин все больше становился Берлином. Вот вместо полей, деревьев и кустов по обеим сторонам дороги встали дома с большими садами. Потом сады делались всё меньше, а дома — выше. Они придвигались поближе друг к дружке, и вдруг — раз! — все закружилось и завертелось. Улица, по которой мы ехали, раздвоилась, потом снова и снова, машины сигналили и мигали, проносясь через перекрестки, по велодорожкам шуршали шины великов, по пешеходным дорожкам сновали люди.

Мы остановились на светофоре, и я загляделся на какого-то толстого дядьку в подтяжках с джек-рассел-терьером на поводке. Песик пристроился как раз перед входом в магазин косметики «Ив Роше» и прилаживал там противопешеходную мину. Наверно, ему не нравились ароматы, которые доносились на улицу из открытых дверей.

КОСМЕТИКА

Ирина однажды сказала, что в косметике прячется космос. Я, конечно, не поверил. Но, когда мама наклеивает на ногти звезды — я думаю, может, это и правда?

Из «Ив Роше» всегда пахнет чем-то приятным. Ирина говорит — смесью ароматов всего мира. Эти ароматы прилипчивые, и от них в голове делается как-то странно и дурманно. Но Ирина считает, в этом-то все и дело. Без дурманности они с мамой зарабатывали бы гораздо меньше денег. Когда мама с Ириной идут за новой порцией духов и косметики, чтобы приятно и дорого пахнуть на работе в клубе, я иногда тоже захожу с ними в «Ив Роше». Я уже проверял, не лежат ли там одурманенные или потерявшие сознание дети. Но никого не нашел. Может быть, их прячут в нижних ящиках полок с шампунями?

Я снова прижался к кожаной куртке Вемайера, втянул носом запах безопасности и подумал: вот было бы здорово, если бы такой можно было купить! На светофоре загорелся зеленый, и мы рванули с места. Я поднял руку и помахал джек-расселу. И тут же снова ухватился за Вемайера. Джек-рассел — самая суперская собачья порода на свете! Мне ужасно хочется такого! Но мама говорит, что держать собаку в большом городе — это мучительство. Я хотел спросить, с чего она это взяла. Ведь детей держать не запрещается. Но в последнее время задавать маме вопросы стало трудно. С ней уже несколько недель что-то не так. А что — я не понимаю.

Если бы мой дневник был фильмом, на этом месте случился бы флэшбек. Его любят вставлять в детективах, когда, например, кого-то загадочно убили. И вот убийцу схватили, и он рассказывает, как прикончил жертву.

ФЛЭШБЕК

Я услышал это слово от Бертса. Оно означает, что в фильме вдруг начинают показывать то, что было раньше. А фрау Далинг сказала, что раньше говорили «ре-ми-ни-сцен… что-то там». Очень длинное слово!

Зритель смотрит флэшбек и думает: а-а, так вот как это у него получилось! Какой же отчаянный парень! Был бы он еще чуточку отчаяннее, полиция его не сцапала бы. Но иногда удача отворачивается, и — ТЫДЫЩ! — за убийцей захлопывается тюремная решетка. Или он ускользает от правосудия, трусливо кончая самоубийством. Или его приговаривают к казни, или еще что-то в этом роде. Селяви.

СЕЛЯВИ

Это по-французски и означает «такова жизнь». Это мне объяснила Юле. У нее однажды был ухажер-француз. До француза был австралиец. А до него — флейтист неизвестного происхождения. Вот если б необычноодаренность была национальностью — тогда у меня появился бы шанс впечатлить Юле! Но это не национальность. Селяви, как говорится.

В моем дневниковом фильме зрители как раз в этот момент могли бы спросить: а куда это я вообще-то направляюсь на мотоцикле Вемайера? Что это за таинственная встреча, о которой он упомянул? И почему я не радуюсь, предвкушая ее, а наоборот, выгляжу печальным и задумчивым?

Тут изображение начинает дрожать, и звучит странная тревожная музыка. Зрители сразу догадываются: ага, сейчас будет флэшбек! И правда — хоп! — я вдруг лежу на белоснежной постели. В шикарной одноместной палате урбанской больницы. Голова забинтована. У меня конкретное потрясение мозга. Рядом на краешке кровати сидит мама. У нее измученный и очень озабоченный вид.

С другой стороны кровати стоит тумбочка. В нижнем ящике — тетрадка. А в ней — мой каникулярный дневник. Я закончил его вести три дня назад. На тумбочке — цветы и подарки: букет подсолнухов от Ирины и большая коробка марципановых конфет от фрау Далинг. Еще три просроченные шоколадки от Моммсена, энциклопедия про животных от Бертса и пара пластмассовых наручников с ключом от Бюля. А самое суперское — тяжелый серый камень! Почти круглый, побольше моего кулака. Его тоже притащил Бюль. Перед тем как отчалить в спецотпуск.

Этот камень старый Фитцке швырнул ночью из своего окна на третьем этаже на задний двор. Как раз когда Мистер 2000 гнался за мной и Оскаром, чтобы сделать из нас котлету. Это получилось не нарочно, а совершенно случайно. Но почему и зачем Фитцке посреди ночи решил зашвырнуть эту каменюку невесть куда, остается до сегодняшнего дня нераскрытой тайной. Еще таинственней то, что в квартире Фитцке держит несметное количество других камней. Когда в ту же ночь его допрашивали полицейские, они обнаружили, что их там сотни. Фитцке им заявил, что никто не может запретить ему держать в собственной квартире столько камней, сколько хочется. А теперь давайте уже выметайтесь, не то я полицию вызову!

Вот такой уж он есть.

Так или иначе, камень Фитцке бабахнул Мистера 2000 точно по черепушке, и тот рухнул без сознания. И понеслось: всевозможные газеты и телепередачи прямо жаждали взять у меня и у Оскара интервью! Мы изобличили печально знаменитого АЛЬДИ-похитителя! Мы стали героями! Ведь не каждый день детям удается изловить гангстера. По мне, так выступить в телевизоре — это просто шикарно! Например, в том ток-шоу, где у ведущего щеки толстые, как у хомяка. Только поменьше.

— Может, конечно, он станет задавать такие вопросы, на которые ни один человек ответить не сможет, — верещал я. — Как в других его шоу.

— Каких других шоу? — рассеянно спросила мама. Два дня назад она вернулась с похорон своего свежеумершего брата, но черное больше не надевала. Наверное, для черной одежды она горевала недостаточно. Ведь раньше они с дядей Кристианом почти не виделись. А те редкие визиты, когда он все-таки к нам заезжал, всегда заканчивались криками и ссорами.

— Шоу «Кто-хо-чет-стать-мил-ли-о-не-ром?» — сказал я медленно, с расстановкой. — Мы иногда его смотрим с фрау Далинг.

Фрау Далинг очень хорошо отвечает на вопросы и сдается только на отметке в 64 тысячи евро. Я два раза доходил до ста. Но вопросы там ОГО-ГО какие сложные! Вроде таких: «Что выдается далеко в море? А) грива, Б) губа, В) коса, Г) нос, Д) щеки».

Я выжидающе поглядел на маму.

— Когда выступаешь в таком шоу, за это кое-что платят.

— Расскажи что-нибудь поинтереснее, — сказала мама. — Телефон целый день разрывается, почтовый ящик чуть не лопается, за каждым углом репортер в засаде.

— Ну так ведь деньги…

— Денег у нас хватает, спасибо большое.

Это было правдой. Дядя Кристиан оставил нам свой дом, и свою машину, и всякое такое. Мама хотела всё продать. Тогда мы смогли бы платить за квартиру больше. И перебраться с третьего этажа на самый верх, где много солнца и воздуха, вид на Берлин и разные другие красивости. Но это же не значит, что надо совсем отказываться от дополнительных карманных денег.

— Может быть, — сказал я осторожно, — репортеры оставят тебя в покое после того, как я появлюсь в телевизоре?

Мама возмущенно помотала головой.

— Последний раз говорю, Фредерико: ни за какие коврижки! Эти телевизионщики вывернут тебя наизнанку перед всей страной…

— Но…

— …но на самом деле им всем на тебя насрать!

У меня отвалилась челюсть. Я испуганно глядел на маму. Она сказала ТАКОЕ слово! И даже не сказала, а проорала.

— Прости, солнышко… — она закрыла глаза ладонью. — Я не хотела на тебя орать. Это просто…

Я ждал, но больше мама ничего не сказала. Она смотрела в окно отсутствующим взглядом и кусала губы. Вообще-то мне хотелось обидеться. Я считаю, что вполне можно потерпеть и вывернуться наизнанку, если потом получишь кучу денег. И до конца жизни сможешь каждый день у себя на шестом лопать кот-пуляры и шведские вафли из ИКЕА. Но я ничего не сказал. У мамы был слишком печальный вид.

Вот если бы здесь был сейчас Бюль! Он мог бы ее обнять и прижать к себе покрепче или даже пару раз поцеловать. Но нет, маме он не нужен. А ведь Бюль влюблен в нее по уши! Да и мама считает его красавчиком, каких поискать. Сама так говорила.

— Мам? — спросил я осторожно. — Может, это все-таки из-за дяди Кристиана?

Мамин взгляд вернулся из отсутствия. Она посмотрела на меня, взяла за руку и с трудом соорудила на лице улыбку. Такую же шаткую, как приставная лестница, у которой не хватает пары ступенек.

— Нет, Кристиан здесь ни при чем. Просто я слишком устала. Всё в порядке, Рико.

Она снова посмотрела в окно, и голос у нее напрягся, как и рука, сжавшая мою руку.

— Все и дальше будет в порядке.

Я наморщил лоб. И что это значит?

Но ответа на этот вопрос зрители не услышат: изображение начинает дрожать, звучит тревожная музыка — и вот я снова на сиденье мотоцикла. Мы с Вемайером поворачиваем то туда, то сюда — в направлении самых разных сторон света. Сколько их там, десять? Уж точно не меньше! Один раз Вемайер так резко выворачивает руль, чтобы увернуться от затормозившей впереди машины, что я чуть не цепляю коленкой по асфальту. Мелькает указатель на Шёнеберг. Вскоре мотоцикл закладывает еще один вираж, и мы выезжаем на красивую улицу. У меня на лице появляется улыбка. Через несколько минут я наконец увижу моего умного-преумного друга Оскара! В последний раз мы виделись больше двух недель назад.

Тут картинка начинает снова качаться, и звучит тревожная музыка… Стоп! Так я совсем запутаюсь во всех этих флэшбеках. Вообще-то следующую сцену надо показывать до того, как мама ругалась на телевизионщиков. Потому что все там происходило еще раньше. Ладно, лучше расскажу просто так. Пока я лежал в больнице, Оскар смог навестить меня всего один раз. В тот же день папа Оскара увез его в Данию к какой-то своей знакомой. Чтобы Оскар отдохнул от всех этих пертурбаций с похищением.

ПЕРТУРБАЦИЯ

Это когда происходит что-то не то и не так, а ты толком не понимаешь, что и как именно.

На карте Дания выглядит как продолжение Германии совсем сверху. Она совершенно плоская, но выдается в море, как в ответе B) коса. Раньше датчан называли викингами, а немцы были германцами. Они то и дело рубили друг дружке головы. И у датчан это получалось ловчее. С тех пор утекло много воды, но немцы к верхнему кончику без особой нужды стараются не приближаться. Разве что в отпуске.

Две недели, которые Оскар пропадал у викингов, показались мне вечностью. Но они уже прошли. Сегодня я второй раз зайду к Оскару домой и смогу наконец познакомиться с его папой. Пока что я видел его только по телевизору. В выпуске новостей в тот день, когда Оскара похитили. Если честно, тогда он мне довольно сильно не понравился. А потом понравился еще меньше. Вот надо же было додуматься — взять и увезти моего единственного лучшего друга в какую-то там Данию! Пока я в больнице! С потрясением мозга! И балансирую на грани жизни и смерти!

Это просто какая-то безграничная наглость!

* * *

Вемайер сбросил скорость, остановил мотоцикл и повернулся ко мне.

— Ансбахерштрассе, — прогудел он из-под шлема. — Номер дома тот?

Я поглядел и кивнул:

— Ага.

Оскар заставил меня три раза повторить номер дома по телефону, чтобы я действительно смог его найти. Ансбахерштрассе мне понравилась. Деревьев тут росло меньше, чем на Диффе, зато дома очень красивые и много старинных. Выделялся только дом № 117 — коробка всего в четыре этажа с плоской крышей, покрашенная в противный болотный цвет. На угловатых маленьких балконах понатыканы спутниковые тарелки. Таких коробок в Берлине полно. Их понастроили на месте красивых старых домов, которые были разгромлены во Вторую мировую войну. Война — это когда много убитых людей. И еще больше тех, кто по убитым плачет. Здания лежат в руинах. А когда наконец все руины убраны и построено новое, оказывается, что фасады вместо радостно-зеленых стали уныло-болотными.

Я слез с мотоцикла, снял шлем и сунул его Вемайеру в руки.

— Еще раз большое спасибо.

— Не за что, — он повесил шлем на локоть. — Да, Рико, вот еще что… Ты, наверно, уже задавал себе этот вопрос…

— Какой?

— Твой дневник я не читал. То есть я начал, но… там много записей о личном. И мне читать это не нужно.

Он